Семён Чкалин был, что называется по паспорту, Семён Шкалин…

…но хотел, чтобы фамилию его произносили чётко, через «Ч» оттого, что любил всё ясное, звонкое и членораздельное.

Семён Чкалин не был сухарём или чопорным педантом. И скорее склонен был к аллегориям и высокому мистическому порыву, но недолюбливал кошек.

Возможно оттого, что Семён Чкалин был кобель: большая короткошерстная уличная собака, спящая за мусорными бачками подворотни по улице Моховой Большого Злого Города, названия которого он так и не мог запомнить. Как ни старался.

Людей Семён Чкалин не то что не любил, но сторонился. Как сторонился ментов его бывший хозяин Семён Шкалин: «Хотя и люди…»

Шкалин этот жил во втором дворовом подъезде дома, где за мусорными бачками спал Семён Чкалин: но оба делали вид, что незнакомы. Обычная история для этого интеллигентного с поджатыми узкими безжизненными губами и бледной пергаментной кожей города, названия которого Семён Чкалин так и не мог запомнить.

Жизнь Семёна Чкалина протекала, что называется, вполне осмысленно, не хуже чем у других. Три-четыре знакомые суки и десять общих детей были важной составляющей жизни Чкалина и полагали, что если он и сдохнет завтра в канаве или на живодёрне, то жизнь прожита не зря, и есть на кого эту собачью жизнь оставить.

Двое щенков Чкалина пошли по кривой дорожке и кончили в охранниках: один при базе в Колтушах, другой при ларьках у Московского вокзала.

Пират прикормился при цирке. ( Тут рядом, через Фонтанку.) Альку задавил насмерть подающий задом жэковский газик. Элька ушла под лёд, когда моталась сдуру по полыньям Мойки за подмёрзшими утками… Была и обласканная судьбой Муся – раскормленная толстая лоснящаяся дворняга. Но Муся сношений с семьёй не поддерживала, а только злобно скалилась и рычала, натягивая красивый оливковый ошейник из мягкой буйволовой кожи, с инкрустациями.

Жизнь как жизнь…

Но не это определяло личную позицию Семёна Чкалина, а мысли: Семён Чкалин много думал.

И слова: Семён Чкалин умел разговаривать.

И не то что бы невнятно или с чудовищным акцентом, как жэковские азеры, а по-честному лаял, как другие псы, но вдруг из этой несусветицы, как суетливая морда кота из-под шторы высовывался смысл: тугой безобразный, красивый и пугающий.

Через что Семён Чкалин и пострадал.

В очередной раз нажравшись водки, Семён Шкалин, поговорив с телевизором, покрутил башкой по пустой комнате и ткнул в пса пальцем: «Кто есть ты?..» – пробасил Шкалин.

Собака по-щенячьи осела на задницу: посмотрела на пьяную морду Семёна, на грязные жёлтые обои с жилами оборванных проводов за спиной хозяина и уставилась круглым жёлтым глазом в потолок. И теперь рассматривала, как коричневые пятна вечных протечек ловко выстраиваются в симпатичную морду бородатого добряка.

Морда добряка отчаянно смахивала на вечно пьяного начальника жэковских сантехников Равиля, подкармливающего бездомных тварей у фастфуда «Сытный блинъ» на углу Пестеля и Моховой. (Небескорыстно, как поговаривали злые языки – татарин.)

И когда Шкалин повторил свой странный вопрос, борода на потолке подмигнула собаке и хихикнула: «Тварь божья, нарекаю тебя Семён Чкалин! Жги!..» – И Семён Чкалин залаял…

Лаял отчаянно, захлёбывался, выл, пялясь через грязное окно на мертвенный блин луны. Выплёскивал наспех из глотки что-то дико несусветное и красивое: всё, что накопилось за длинную несуразную собачью жизнь. И оно неприкаянно моталось по грязной комнатке, таращилось из угла и сидело маленьким мальчиком на низком обмызганном подоконнике и болтало смешными ножками в спущенных бязевых колготах и стоптанных синих сандалиях фабрики Скороход. Таких, как были у Семёна Шкалина, когда он был мальчик.

– Сука, – не зло сказал Семён Шкалин и жалостливо захлюпал, тупо переводя взгляд с мальчика на собаку. – Мало что я перепил, так ты ещё и собака-дьявол во плоти! Изыйди бл…дь, Каштанка, – пьяным дурным голосом завопил Семён: выпинал Чкалина на лестничную площадку и зло захлопнул дверь.

Так Семён Чкалин стал уличной собакой и поселился во дворе за вторым мусорным бачком.

Поутру Семён Шкалин отрезвел, жалостливо винился и даже силой пытался за шкирятник затащить в свою коммуналку Семёна Чкалина. Но пёс рыкнул, не зло вздыбил шерсть на загривке, и Семён Шкалин отстал.

Потом Чкалина хотели пригреть жалостливые жильцы дома, потом снова приходил Шкалин, потом приходил участковый Пётр Никанорыч Чмотин с дворником Фаридом, и оба долго таращились на Чкалина, потом разом все отстали.

Чкалин выдохнул и со всей основательностью зажил новой бродяжьей жизнью: «…Слава Богу, ничей…».

Постепенно Семён Чкалин обзавёлся хозяйством – покоцанным детским матрасиком в горошек и друзьями: драный плюшевый бесхвостый кот –Хвост, облезлая синяя крыса – Своя, поролоновый – Карлсон Без Пропеллера и Кукла – Красавица Без Башки. Были и другие, но эти свои, ближе.

Когда-то и у друзей Чкалина за спиной был и уютный дом, и любовь, и тепло. Да всё прошло.

Все они – и Карлсон Без Пропеллера, и Красавица Без Башки, и Хвост время от времени уезжали в грохочущей, пропахшей тоскливой кислятиной, утробе жёлтого облезлого мусоросборника. Но потом странным образом появлялись вновь.

«Во плоти… – как любил поговаривать Хвост. – Обернулись…»

Были и накладки… Два дня зализывал Чкалин крысу … Хотя и старая пройдоха, а сунулась в мышеловку. Когда Чкалин увидел крысу со сломанной лапой, из которой торчала кость, то так завыл от тоски, невыносимо и сильно так, что зло захлопали закрывающиеся форточки двора колодца: «…Чтоб ты сдох , сучий потрох…» Но обошлось – крыса ожила.

Казалось бы, у Чкалина и его друзей была причина ненавидеть и этот Город Без Названия, и их двор-колодец с вечно парящими тяжёлым болотным духом сумрачными подвалами. И этих людей с поджатыми губками, шныряющими по двору и живущими за плотно задвинутыми шторами. Но это не так: Семён Чкалин вдруг почуял, что принял своим маленьким собачьим сердцем и Город, и его странных людей с верностью, свойственной лишь сердцу собаки.

А зло в Семёне Чкалине истаяло. Стекло, как зажатое в детском кулачке эскимо. Остались лишь печаль и недоумение. И ещё что-то осталось: тёплое и большое. Но названия ему Семён Шкалин так и не мог подобрать, как ни старался.

И всё шло как надо. Зимой – холодно, летом – душно, весной и осенью – тоскливый дождь.

«Хороший ты, Город Без Названия, – часто думал Семён Чкалин. – За что тебя не любить…»

Раз или два приезжали живодёры от санэпидемстанции. Но обошлось.

Отдышливые, с мутными глазами мужики с ленивым матом погонялись за Чкалиным по подворотням и плюнули: «Сам, сволочь, сдохнет, или отравят…» И уехали.

И всё пошло хорошо. Единственное – стал Чкалину являться Лик: морда сантехника Равиля. То Лик покачивался под сдутым шаром Монгольфьер среди грязных городских облаков, то проступал среди влажных кирпичей глухой брандмауэрной дворовой стены, то шевелил щеками из подворотни подлипшей к электрощиту городской газеты.

Лик молча пялился на Чкалина. «Наветствует…» – вздыхал Хвост.

Чкалин замирал и, просев на задницу, тоскливо кивал и повизгивал.

«Напутствуется… – печалился Хвост. – Теперь в люди пойдёт, к аптеке…»

И точно: Чкалин шёл на угол Пестеля, садился задницей на обдолбанный кафель социальной аптеки и начинал лаять, подвывать и повизгивать.

«Пророчествует… – унывал Хвост. – Заметут…» Но пока обходилось: бабки крестились, прохожие шарахались…

Но вообще-то всем было пофиг. В Городе, названия которого так и не мог запомнить Чкалин, всем до всего пофиг.

Хотя нет, иные и злобились…

– Ген, – говорил Чкалин толстому бомжу Генадию Макаровичу с дурным запахом мочи от одежды и тяжёлыми отёчными ногами. – Хоть ты и несчастный и укор обществу, а сука ты, Генадий Макарович. Позоришь нахрен, Гена, человеческую природу, созданную по образу и подобию: ленив, туп, зол и дурно пахнешь! Иди – отмойся и работай! И да воздастся тебе, Гена, по заслугам… – И Чкалин сучил когтистой лапой тяжкий болотный Дух Города: крест-накрест.

– Ах ты бл…дь, – зверел толстый, – и швырял в Чкалина что было под рукой. Чкалин привычно уворачивался.

А так – всё шло как прежде… Когда Чкалину было совсем плохо, он наведывался в ветлечебницу у цирка к знакомому ветеринару Фёдору Акимовичу: входил и просто ложился у дверей кабинета.

– Давай, – кивал ему сухопарый ветеринар, – заходи, подлечим бродягу…

Со временем к угловой собесовской аптеке на лай Чкалина собиралось всё больше людей, и среди них серьёзные в сером, с серыми лицами. С Литейного. Эти слушали молча, аккуратно поправляя наушничек в сытом ухе, и молча уходили.

Потом приехал Спецтранс с серьёзными в белых халатах, умело отловили Чкалина, что-то вкололи и увезли.

Потом двор продезинфицировали, бачки вывезли и на их месте сделали детскую площадку: горка, лабиринт и пара качелей.

Чкалин «обернулся» через неделю: осунувшийся и другой. Молча зализывал исковерканную лапу, а на вопрос Хвоста: «Как приютик?..» – отлаялся: «Чистилище, блин… ловкачи».

И снова всё пошло, как раньше. Только теперь, чуя Лик, Чкалин загодя забивался в подвал и отсиживался.

Потом Шкалин как-то выносил мусор и на дереве за детской площадкой увидел Чкалина: Чкалин лез на дерево, смешно обхватив его лапами. Но как-то неподвижно… «Зачем это он?… » – Шкалин почуял неладное.

Окликнул собаку. Собака не отвечала. Шкалин подошёл. У дерева валялись разбросанные игрушки: поролоновый Карлсон, плюшевый кот, синяя крыса, кукла без башки, и сидели три дворняги и две кошки. Дворняги тихо выли. Шкалин потрогал пса: тёплый. Собаки завыли в голос.

– А ну, пошли! – замахнулся Шкалин и неумело погладил собаку: собака застонала. И только тут Шкалин увидел, что лапы собаки прибиты к стволу дерева гвоздями. Четыре ржавых гвоздя вошли в сухожилия по самые головки.

– У, суки, – выдавил Шкалин. – Люди, вы суки. Я сейчас… Я быстро….

Прибежал с кусачками, выдернул гвозди, подхватил обмякшее тело и уволок к себе.

Дома Шкалин положил собаку на коврик, поставил перед мордой миску с водой и остатками еды и побежал в аптеку.

Вернулся, кое-как перевязал лапы и сел рядом: к мискам собака так и не притронулась. Шкалин растерялся.

«Надо бы в ветлечебницу, – думал Шкалин. – Но где, что?..» – Шкалин тупил по-бытовому, толком ничего не знал, да и боялся, что собака сдохнет на полдороге. А вызвать на дом – и денег куча, и скорее всего умертвят.

– Ну ты и сука, Шкалин, – приговаривал он, гладя большую голову собаки. – Не лучше этих… Прости меня. (Шкалин вспомнил, что у его собаки толком и имени-то не было, а звал он её просто «Собака».)

– Собака, – выдавил Шкалин. – Пёс кивнул. – Поговори со мной, А? – Теперь Шкалин лёг рядом с собакой. – Скажи, что я гондон штопанный и неудачник, и что ты любишь меня.

Собака еле заметно кивнула. Потом приоткрыла глаза и, внимательно глядя на Чкалина, сказала: «Не ссы, Шкалин, всё будет хорошо… увидимся… спи…»

Шкалин неожиданно успокоился и закрыл глаза.

Шкалину снился хороший сон:

Он ребёнок и его держит на руках большая добрая рыжая собака. На Шкалине короткие штанишки на помочах, бязевые колготы и синие сандали, как на фото в зоопарке, где он стоит с матерью у вольера с лохматым пони, и на тыльной стороне надпись: «Мне три годика». Собака смотрит на Шкалина и улыбается. Шкалин даже засмеялся во сне от счастья…

И проснулся.
Шкалин лежал на полу, рядом собака.

Глаза собаки были широко открыты, словно она что-то рассматривала на потолке, а пасть весело оскалена – точно то, что она увидела, ей очень нравилось.

«Сдохла», – понял Шкалин и тихо завыл по-собачьи.

Той же ночью, чтобы никто не видел, Шкалин вырыл неглубокую ямку на зачуханном газончике перед фасадом его дома по Моховой, закопал собаку, а сверху прикопал небольшой подвядший куст сирени. Для конспирации. И полил.

– Пусть жэковские думают – озеленение… обойдётся…

Когда Шкалин на третий день, утром, как обычно пришёл к кусту с ведром воды, куст был выдран, яма разрыта, собаки не было. «Жэковские пронюхали, суки, или кто выследил и санэпидемстанцию настропалили…» – сплюнул Шкалин. Отшвырнул ведро, порылся в карманах и пошёл к Чайковского в круглосуточный. Взял бутылку, вышел на угол Пестеля и Моховой, откуда разом видны купола и Преображенского, и Пантелеймоновской, и Симеона и Анны, сбил пробку, размашисто перекрестился и задрал голову:

– За упокой души Чкалиных, – и, зло двигая кадыком, выжрал бутылку до капли.

– Мир праху твоему, Собака, – и со всей дури кинул бутылку в витринное окно социальной аптеки. – И за моё здоровьишко.

Подождал, пока с хрустом красивыми кристаллами осыплется стекло, опустился на корточки, прижавшись спиной к облезлой штукатурке, и долго сидел, молча покачиваясь. Потом запел. Высоким не своим голосом:

«…Начертил на синем небе я тебя люблю – белым следом быстрый самолёт…»

По гулкому, пустому в этот час ночи Литейному проспекту шла Большая Сверкающая Собака. Потом свернула на Пестеля и смешно по-щенячьи села рядом с сидящим на корточках у стены человеком.

Шкалину показалось, что-то тёплое и влажное коснулось его лица. Он облегчённо выдохнул, закрыл глаза и запрокинул счастливую голову:

«…кто поздравит с днём рожденья девушку мою, так как это делает пилот…»

Потом подъехала ментовка, Шкалина лениво избили и увезли.

Ещё с неделю в разных частях Города видели Большую Сверкающую Собаку.
Потом пропала.

В тексте использованы фото Игоря Фунта с его собакой по кличке «Фунт». Собачьего Царства небесного братьям нашим меньшим, беззаветно преданным и так рано от нас ушедшим!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>